постоянно обновляться ровно до того момента, пока мы не успокоимся и не решим: «Окей, давайте откажемся от словосочетания „новая этика“. Назовем это, например, программой по развитию инклюзивного отношения и пойдем дальше».

Дарья Литвина, научный сотрудник факультета социологии (программа «Гендерные исследования») и преподаватель магистерской программы «Социальные исследования здоровья и медицины» ЕУСПб:

— Стоит спросить, понимаем ли мы с вами одно и то же под «новой этикой». Мне кажется, что «новая этика» — требование вокализации проблем, которые знакомы группам с определенными конфигурациями гендера, возраста, этничности и класса, то есть это интерсекциональная история о власти и различиях (классический проблемный конструкт — «молодая женщина в подчинении и немолодой мужчина-начальник, которые вступили в сексуальные отношения»). А сексуальность — та сфера, в которой очень подвижны границы приватного и публичного, допустимого и недопустимого, «аморального» и «нравственного». Именно в этой плоскости дискуссии принимают особенно острые формы, поэтому «новая этика» часто становится синонимом обсуждения харассмента и ассоциируется с интересами молодых женщин из образованного среднего класса. Однако это не совсем справедливо: поднимаемые проблемы могут быть близки людям в «привилегированной позиции» и непонятны тем, кто рутинно проживает подобный опыт.

«Новая этика» — это во многом про идентичность и субъектность: насколько мы, как нам кажется, можем устанавливать границы и нормы, насколько чувствуем себя агентными в их определении или, наоборот, насколько подчиняемся внешним правилам и власти, которая за нас их устанавливает.

Анастасия Новкунская, доцент факультета социологии и научный сотрудник программы «Гендерные исследования» ЕУСПб; PhD in Social Sciences:

— Здесь есть концепция терапевтического поворота и категория эмоционального капитализма, которую прекрасная исследовательница Юлия Лернер дополнила концептуально и контекстуально, введя понятие эмоционального социализма. Я не специалист по данной теме и, наверное, не сумею хорошо и логично пояснить, почему существует этот поворот, но могу предложить объяснительную модель, исходя из своей профессиональной перспективы.

В рамках социологии медицины и социологии профессий, которыми я занимаюсь, есть термин «медикализация» — это процесс, при котором явления, ранее описывающиеся исключительно как социальные или религиозные проблемы, в определенный момент начинают рассматриваться как медицинские патологии. Я полагаю, психологизация — приблизительно тот же процесс в историческом измерении, когда мы чаще объясняем некие социальные феномены с точки зрения психологии.

Это может быть связано с влиянием и ростом экспертизы сообщества психологов: их становится больше, они эффективнее работают и постоянно пытаются обозначить свою профессиональную юрисдикцию. И чем активнее сообщество будет прилагать усилия, чтобы какой-то комплекс проблем назывался именно психологическим, тем оно будут успешнее как профессиональная группа. Возможно, это одна из причин терапевтического поворота, но далеко не единственная.

Елена Омельченко, профессор департамента социологии и директор Центра молодежных исследований НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге; доктор социологических наук. Редактор книг «В тени тела» и «PRO тело. Молодежный контекст»:

— Как таковые этические нормы и представления о допустимом и недопустимом, приличном и неприличном, возможном и невозможном всегда очень подвижны. Сейчас неписаные правила, рассматриваемые в определенных кругах, отвоевывают себе право на то, чтобы стать некой рамкой относительно гендерного фокуса. Одним из центров обсуждения и попыток достижения компромисса становятся особенности взаимоотношений мужчин и женщин (женщин и женщин, мужчин и мужчин), в основе которых лежит представление о нормативности и предписанных правилах, закрепленных в культуре страны, того или другого народа, класса и так далее во временном разрезе.

На мой взгляд, на фоне консервативного поворота в России происходит революция: гендерные изменения оказываются чрезвычайно важными для самоопределения среди личного круга, компании, близких. По крайней мере, наши исследования показывают, что для молодежи это очень важный момент разграничения своих и чужих.

Я, конечно, не психолог (хотя вольно или невольно затрагиваю какие-то психологические вещи), но могу сказать, что психологизация языка — это следствие возрастающей значимости субъектности, которая подогревается многими вещами у всех участников процесса коммуникации. Одна из причин — широкое развитие информационных сетей, в которых все более востребованным становится голос человека. Где голос, там и субъектность. Она ведет к популярности саморепрезентации, эксклюзивности, особости, непохожести — все это тренды уже не первого поколения молодежи.

Субъектность сразу же ставит вопрос о телесных и интеллектуальных границах. Одни из ключевых слов здесь — «обесценивание» и, разумеется, «травма». Если человек чувствителен к обесцениванию, то любой намек на него вызывает травму.

Мы наблюдаем, к примеру, что та же молодежь достаточно сложно переживает пандемию: она чувствительна к испытаниям и наиболее готова реагировать на требования контроля и безопасности. Вопросы здоровья, экологии, субъектности, личной агентности и права на изменение очень важны для них, и если что-то или кто-то мешает и не признает этих вещей, то они переживают это крайне болезненно.

Анна Край, преподаватель департамента психологии НИУ ВШЭ; практикующий психолог. Соавтор книги «Домашнее насилие. Так будет не всегда»:

— Я не только преподаю студентам-психологам, но и веду дисциплины общего цикла у информатиков, историков и других. И все знают, что такое биполярное расстройство, по крайней мере, представляют, что у него две стадии; все знают, что депрессия — болезнь, а не просто лень или что-то еще. Очевидно, что психологическое просвещение сильно включилось в жизнь общества. Это хороший и здоровый признак: люди с большим вниманием относятся к себе, но, конечно, есть сложности, которые могут быть с этим связаны.

Мне кажется, что психологи, психиатры и психотерапевты наконец-то научились рассказывать о своей работе, и мы видим, что множество сериалов и бестселлеров содержат образы таких экспертов. Возможно, поэтому люди действительно начали вникать в тонкости этой сферы. Я поступала на факультет психологии МГУ в 2010 году, и тогда никто не говорил о биполярном расстройстве, гендерной идентичности, трансгендерности — ни о чем из этого. Сегодня же Wonderzine, «Медуза» и плюс-минус другие СМИ обращаются к психологам как к специалистам по данным темам.

Психологи стали правильно рассказывать о таких явлениях, а люди осознали, что тратить деньги на себя и собственный комфорт — это точно так же, как тратить деньги на визит к врачу, новую машину или дом.

Почему содержание

«новой этики» — предмет споров?

Оксана Мороз, доцент департамента медиа НИУ ВШЭ; кандидат культурологии. Автор «Блога злобного культуролога»:

— Ответ на этот вопрос очень простой. Негатив возникает как реакция на захват публичного поля и попытку объяснить всем и вся, что то, как некоторые жили раньше, как они пытаются жить теперь и как это мотивируют, — все неправильно, все неверно: «Вы никогда не вглядывались в отношения власти; вы никогда не чекали свои привилегии; вы никогда не брали на себя труд подумать, что такое насилие и какое оно множественное; вы никогда не задумывались, что нужно защищать границы другого, избегать триггеров, быть внимательными к чувствительности остальных людей». Это не про поколения, а про носителей определенного подхода и взгляда: сейчас, значит, придем мы, и после этого все изменится.

Такое неприятно переживать, потому что люди как-то жили и живут, у них есть представления о нормах, о том, что принято и не принято в публичном пространстве. Например, не принято рассказывать, что ты пережил опыт насилия; не принято делиться тем, что ты чувствуешь; не принято выставлять себя в слабой позиции; не принято делиться тем, что у тебя депрессия или БАР [биполярное аффективное расстройство. — Прим. ред.].

Вот так это было устроено. Теперь приходят те, кто говорит: «Подождите, подождите секундочку, а как я не расскажу про депрессию, если у меня реально есть моменты, когда я не могу нормально работать? Мне нужен специальный график и человек, который все понимает, которому можно позвонить и сказать: „Слушай, у меня паническая атака“. И он скажет: „Окей, я тебя страхую, не парься“». Конечно же, нужно делать так, потому что этика рабочих контактов предполагает, что я никого не подвожу, а окружающие понимают, какие у меня особенности и почему я обсуждаю их с ними. Это не про слабость, а про выстраивание доверительных отношений.

Однако первый тип людей